Введение

Мне было примерно года четыре, когда я своих домашних удивила заявлением, что знаю по-немецки.

— Не говори ерунды!
— Никакая это не ерунда. Ведь лампа — это die Lampe, стул — это der Stuhl. А раз так, то комната тоже die Komnate, а стол — der Stohl. Скажете не так?

Если бы мои родители были знакомы с современной терминологией языковой методики, они бы сказали, что «бедный ребенок пал жертвой негативных зеркальных явлений». (Так называют совокупность ошибок, совершаемых в результате ложного обобщения сходных в различных языках лексических и грамматических явлений.) Родители посмеялись, не знаю, или погрустили, но, по-видимому, раз и навсегда решили, что я вряд ли когда-нибудь смогу овладеть иностранным языком.

И поначалу жизнь, казалось, подтверждала их мнение. На уроках немецкого языка в гражданской школе я прилежно тащилась в хвосте моих одноклассниц, которых воспитывала дома какая-нибудь «фройляйн», или тех, кто по происхождению были немками. И позднее, во время учебы в гимназии, меня считали языковой бездарью, так что в университет я подала документы на естественный факультет.


А между тем я уже попалась в волшебный капкан иностранных языков. Сама я латынь еще не изучала, но, листая книги моей старшей сестры, наткнулась однажды на латинские поговорки. Зачарованная, по слогам разбирала я звучные, красивые изречения и их венгерский перевод: «Juventus — ventus» «<молодо — зелено», дословно: «юность — ветер» ), «Per angusta ad augusta» («лиха беда начало», дословно: «через теснины — к высотам»). Так вот, значит, из каких жемчужных кирпичиков можно строить мосты от смысла к смыслу? Несколько пословиц, выразивших народную мудрость в нескольких кристально красивых словах, -- и я влюбилась в языки. Я умоляла, чтобы меня записали на французский, который в гражданской школе можно было изучать дополнительно. Требовательность очень полезна при прохождении любого учебного курса. Но назначение на должность учительницы французского языка бедной госпожи Будаи объяснялось, вероятно, только тем, что ее звали Кларисса2. Наша директорша, наверное, думала, что человек с таким именем обязательно должен знать по-французски. Амбиции было достаточно и у меня, и у преподавательницы... Никогда не забуду, как через месяц она назначила меня дежурной и я — после долгого копания в словаре и только из благодарности педагогу — написала на доске: «La toute classe est bienne» «В классе все в порядке» – непр. франц.) . В университете с физикой я была не в ладах, а с химией дело шло хорошо. Особенно любила, да и сейчас люблю, органическую химию. Между тем я хорошо усвоила и латинскую грамматику. Грамматика — это система. Кто душою и сердцем усвоил грамматику какого-либо языка, кто прошел выучку грамматики, тот подготовлен к систематизированию во всех областях систематизируемых знаний. Последнее относится, например, и к органической химии. Научившись склонению и спряжению на примерах основных фраз, по столбовому тракту логики мы сможем добраться и до самых отдаленных границ в органической химии. Нетрудно будет усвоить, что для получения все новых и новых веществ следует только всякий раз замещать другими радикалами водородные атомы двух основных органических соединений — метана и бензола. ...Приблизились выпускные экзамены, и я должна была уже получать диплом, с которым, я знала, делать мне будет нечего. В начале тридцатых годов, как известно, в капиталистическом мире разразился экономический кризис. Нынешняя молодежь, кончающая университеты, возможно, с трудом представляет себе, как мучительно тяжко было в те времена найти себе место не только обладателям аттестата зрелости, но и специалистам с вузовским дипломом. И я выбрала себе другую профессию: решила, что буду жить преподаванием языков. Только вот каких языков? Латынь я знала не ахти как здорово, учителей французского языка в городе было предостаточно — больше, чем желающих его изучать. Прочный заработок мог обеспечить только английский. Но здесь имелась другая проблема: его мне надо было прежде выучить... Способ изучения языка, которым я с тех пор пользуюсь и которому хотела бы посвятить нижеследующие главы, я разработала для себя под руководством двух моих тогдашних наставников — нужды и жажды знаний. Годится ли этот способ для других? Попытаюсь дать в дальнейшем ответ и на этот вопрос. Здесь же я хочу только подчеркнуть, что если бы кто-нибудь с таким же терпением и любознательностью корпел над книгами, как я весной 1933 года на ободранном диване в углу снятой комнаты – своей квартиры у меня не было, — тот достиг бы аналогичных результатов. Первой книгой для учебного чтения был один из романов Голсуорси. Через неделю я стала догадываться, о чем там идет речь, через месяц я понимала; а через два месяца уже наслаждалась текстом. Чтобы дать своим будущим ученикам знания более твердые, на всякий случай я пропахала модный в те времена учебник «Fifty lessons» («50 уроков»). Не чувствую угрызений совести и сейчас, по прошествии долгого времени, что дерзнула преподавать язык по принципу «docendo discimus» («обучая, учимся сами» — лат.), опережая своих учеников всегда только на пару уроков. Думаю, что недостача твердых знаний возмещалась моим вдохновением и восторженностью. В фармацевтической лаборатории, где мне удалось между тем устроиться на полставки, я попробовала переводить и письменно. Пробные мои переводы, очевидно, не соответствовали нормам, потому что редактор вернул мне их назад с пометкой «автор перевода — смелый человек». Следующий шаг в изучении языков, который затем окончательно привязал меня к новой профессии, действительно требовал большой смелости. В 1941 году я решила, что буду изучать русский язык. Я бы покривила душой, написав здесь, что пошла на это, будучи политически прозорливой или из идеологических побуждений. Сейчас сказать трудно, возможно, я что-то и предчувствовала, в чем-то действительно была политически убеждена, но на первый практический шаг меня подвигло намного более прозаическое обстоятельство. Роясь в книгах букинистического магазина на Кёрут, я обнаружила двухтомный русско-английский словарь. И больше не выпускала его из рук; помчалась с найденным сокровищем к кассе. Больших материальных жертв это решение от меня не потребовало: за два затрепанных тома, изданных в 1860 году, я заплатила ровно 96 филлеров... В частной библиотеке я нашла несколько русских классических романов, но справиться с ними не смогла. На помощь мне пришел случай. Однажды в Балатонсарсо в комнату маленького пансиона мы с мужем вселились сразу после отъезда одной русской семьи. Горничная готовилась выбросить весь оставшийся мусор. И вдруг сердце у меня забилось — взгляд упал на толстую, напечатанную крупными буквами книгу. Это был какой-то глупый сентиментальный роман выпуска 1910 года. Без колебаний я принялась за него и столько промаялась с текстом, что некоторые страницы помню и до сих пор чуть ли не наизусть. Когда я смогла перейти к более серьезному чтению, шел уже 1943 год. Наступило время воздушных налетов: Будапешт бомбила американская и английская авиация. Часы, проведенные в бомбоубежищах, значительно продвинули меня вперед. Но приходилось маскироваться. Я купила толстую венгерскую энциклопедию и у знакомого переплетчика на каждую вторую страницу приклеила страницу из гоголевских «Мертвых душ». За несколько часов, проведенных в убежище, я «пропахивала» иногда целые главы. Тогда же я отточила и свою технику чтения; незнакомые слова мне приходилось «великодушно» пропускать, ведь пользоваться словарем в убежище было довольно опасно. В том, что СССР выйдет победителем из этой войны, мы не сомневались и в самом начале, а в 1943-1944 годах это стало очевидностью, и я едва дождалась, когда смогу поговорить с первым советским человеком и ошеломить его своей литературной осведомленностью. И как только этот случай представился, я не преминула вставить, что читала «Мертвые души» Гоголя. Я не поняла, почему советский офицер так неопределенно вежливо кивает. Только позднее я сообразила, что название книги по-русски звучит «Mjortvije dusi», а не «Мэрт-виэ», как я представила себе по буквам, не зная произношения. В начале февраля 1945 года была освобождена городская Ратуша, и в тот же день я пришла туда как переводчик русского языка. Меня сию же минуту оформили и дали первое задание — позвонить коменданту города и представить ему нового бургомистра. Когда я спросила номер телефона советской городской комендатуры, мне сказали, что достаточно только поднять трубку и там ответят. 5 февраля 1945 года в Будапеште работала одна-единственная телефонная линия. Начиная с этого момента возможности для изучения русского языка стали неограниченными. Беда была только в том, что к тому времени по-русски я говорила бегло (и, очевидно, с ошибками), но почти ничего не понимала. Те, кому я переводила или с кем разговаривала, считали, что я глуховата, и, утешая, кричали мне в ухо, что, как только я оправлюсь от голодовки, вернется и слух; для нормального веса мне действительно не хватало двадцати килограммов. В 1946 году я попала в венгерскую канцелярию союзнической контрольной комиссии. Для лингвиста, коим я себя тогда чувствовала, более идеального места работы нельзя было и представить. В канцелярии, сменяя друг друга, звучала английская, русская и французская речь. Союзники вели переговоры, на которых я переводила. Не только расширились мои языковые знания, но я приобрела и навыки, столь необходимые переводчику. Молниеносное переключение с одного языка на другой было первым и главным, чему я научилась. Тяга к «языковым приключениям» привела меня к новому языку — румынскому. Красивым я считаю этот язык и поныне. Он более народен, чем французский, более мужествен, чем итальянский, а благодаря обилию славянских синтаксических и лексических заимствований более интересен, чем испанский. Этот странный сплав пробудил во мне такое вдохновение, что за несколько недель я прочла один из романов М. Себастьяна и учебник румынской грамматики Ласло Галди. Сегодня говорить по-румынски я уже не могу, но у меня часто появляется возможность письменно переводить румынские технические статьи на другие иностранные языки, главным образом на английский. Административная и переводческая работа в различных конторах сковывала мою энергию вплоть до 1950 года, когда мое воображение стали занимать две новые проблемы. Первый вопрос, над которым я уже давно ломала голову, заключался в следующем. Действительно ли придуманный мною способ изучения языков годится и для других: можно ли приблизиться к иностранному языку через интересное для данного лица чтение? Для проверки этого тезиса случайно представилось благоприятное обстоятельство. Когда в университетах обучение русскому языку приобрело куда более широкие, чем прежде, масштабы, меня попросили вести группу русского языка. Так как речь шла о будущих инженерах, то мне казалось логичным построить обучение языку на их специальных знаниях и специальных интересах. Организовали небольшой коллектив и в том же году один за другим написали два учебника русского языка. Несмотря на все их ошибки, объясняемые нашей неопытностью, я не отказываюсь от этого «материнства» и поныне рада, что система чтения специальных текстов, разработанная тогда нашим коллективом, стала сегодня всеобщей, достоянием всех вузов страны. Давно волновал меня и другой вопрос. Мне было очень интересно, насколько пригоден мой способ для таких языков, при изучении которых я не могу опереться на аналогии ни в германских, ни в славянских, ни в романских языках. Возможность проверить и это представилась сама собою: при Восточном институте университета впервые открылись курсы китайского языка. Свою первую встречу с китайским языком мне хотелось бы описать подробнее потому, что я вижу в ней символ всего моего отношения к языкам, к их изучению. Попасть на курсы было нелегко. Учащихся более охотно отбирали из среды университетского студенчества, предпочтительно филологов, а я в то время уже миновала тот возраст, в котором обычно начинается «обработка» человека филологией. Так что на мое заявление не ответили, и я совершенно случайно узнала, что обучение идет уже несколько недель. Поздней осенью, в сумерках, я бродила по темным университетским коридорам в поисках аудитории, где находились курсы. Обыскала все этажи. Ничто не говорило о том, что в здании кто-то есть. Я уже намеревалась сдаться, как говориться, спрятав свое желание в карман, и вдруг увидела свет в конце длинного пустынного коридора: дверь В отдаленной аудитории была приоткрыта. Пусть это покажется сентиментальной глупостью, но я и по нынешний день считаю, что темноту осветила тогда не стоваттовая лампочка, а мое стремление к знанию. Я заглянула, представилась очаровательной китаянке из Шанхая, и с тех пор моя жизнь освещена красотой восточных языков. На другой день, склонясь над единственным китайско-русским словарем, нашедшимся в публичной библиотеке, я пыталась разгадать загадку, каким образом можно отыскать в словаре нужное слово, ведь у китайского языка нет алфавита, нет букв. А однажды на рассвете, в конце декабря, я приступила к самостоятельной расшифровке первого китайского предложения. Было уже совсем поздно, когда я добилась результата. Предложение гласило: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Между тем количество преподавателей русского языка, к нашей общей радости, настолько увеличилось, что я смогла передать свое место настоящим педагогам и приняться за новый язык — польский. При записи на курсы я воспользовалась трюком, который от всего сердца рекомендую всем моим коллегам по изучению языков, а именно: браться за уровень более высокий, чем позволяют действительные знания. Из трех потоков (начинающего, повышенного и для совершенствующихся) я выбрала последний. — Пожалуйста, не утруждайте себя, — сказала я руководителю курсов, который старался выудить из меня хоть какие-нибудь знания, — я не знаю по-польски ни словечка. — Так зачем же вы записались на самый сильный курс — на курс для совершенствующихся? — удивился он. — Потому что особенно упорно надо заниматься тем, кто ничего не знает. Моя наглость привела его в такое замешательство, что он без единого слова внес мою фамилию в список. За два года я и в китайском продвинулась настолько, что могла уже работать переводчиком с делегациями и один за другим переводила на венгерский романы, которые мне особенно нравились. А в 1956 году я стала думать над тем, как извлечь больше выгоды из одного восточного языка путем изучения других восточных языков. Извлечь выгоды можно было, конечно, только по аналогии, и я принялась — на этот раз уже в полном одиночестве — за японский. Поучительную историю моей учебы я расскажу в другой главе моей книги. В 1954 году мне впервые представилась возможность поехать за границу. И хотя с тех пор я объездила, можно сказать, весь мир, я ни разу не волновалась так, как разволновалась, услыхав, что есть возможность поехать ИБУСом (венгерский «Интурист». — Прим. перев.) в Чехословакию. Я без промедления купила роман Ивана Ольбрахта «Анна-пролетарка» и, пользуясь своим уже привычным способом, распутала по тексту загадку склонений и спряжений. Выделенные таким образом правила я записала на полях книги. От безжалостного обращения бедная книга пришла в такое состояние, что, когда я вернулась домой, она буквально разваливалась по листочкам. После этого понимать и переводить словацкие и украинские тексты стало уже нетрудно, но вот с болгарским было тяжелее. Может быть, я неправильно подступилась к нему? По просьбе одного издательства я взялась за перевод длиннющей статьи. То был политический текст, и казалось, что с имевшимися у меня знаниями славянских языков можно было бы хорошо с ним справиться. И все же потери были большими — все 30 страниц моего перевода оказались чуть ли не переписанными рукой редактора. Мое знание итальянского языка имело некоторую предысторию. В начале сороковых годов один предприимчивый частник с Кёрут пытался «сплавить» итальянцам лицензию на машину, изготавливающую верхнюю часть обуви. Несмотря на добросовестное копание в словаре, в сделанном мною переводе осталось, должно быть, много туманных мест. Возможно, именно эта мистичность стиля и произвела на итальянцев такое впечатление, что они действительно купили лицензию. Мои связи с испанским языком имеют более позднее происхождение. Взялась я за него во второй половине шестидесятых годов и, краснея, должна сознаться, что для чтения воспользовалась переводом на испанский тогдашнего глупейшего американского бестселлера «Gentlemen prefer blondes» («Джентльмены предпочитают блондинок»). Прочтя книгу, я проверила себя по хорошему учебнику Рудольфа Кирая, верно ли я вывела из текста основные грамматические правила.

Мои интересы все больше концентрировались на переводе: ведь Будапешт становился городом съездов и конференций. О духовной стороне этой, по-моему, самой интересной профессии я еще многое скажу в дальнейших главах. Здесь я только замечу, что мое первое выступление в качестве синхронного переводчика было настолько успешным, что один из удовлетворенных делегатов спросил, не пожелаю ли я переводить на одной из конференций в Западной Германии. Счастливая, я согласилась и, когда пришло письменное приглашение, почувствовала, что хотя бы из благодарности мне надо овладеть языком хозяев. Так, описав длинную дугу, моя карьера учащегося вновь привела меня к немецкому, изучение которого началось в свое время так бесславно.